Я приставлена к ней и хожу по пятам,
хоть и злая она, и не носит креста,
и ругается яростно с пеной у рта,
если тень мою где-то заметит.
Я привыкла и нянчу её без обид,
я же к людям иду, если что-то болит,
а душа её, в общем, почти инвалид,
хоть она не считается с этим.
Я ей сказки читаю в висок по ночам,
и мешаю серебряной ложечкой чай,
и сдуваю неслышно пылинки с плеча,
и желаю всех благ и здоровья.
Это, в сущности, просто, и мне не впервой,
я её иногда называю сестрой,
если только она не рыдает порой
и не бредит дурацкой любовью.
Вот тогда я сержусь и её не люблю,
вот тогда я сама от неё устаю,
и зачем подложили мне эту свинью,
лучше б дали кого поспокойней.
Мне приходится пить с ней сухое вино,
снова слушать на полную громкость «Сплинов»,
а потом открывать нараспашку окно
и карабкаться на подоконник.
И когда ей расхочется плакать и пить,
она будет на небо смотреть и просить,
чтобы дали ей крылья чуть-чуть поносить,
полетать на свободе ночами.
А я буду прохладой сентябрьской дуть
и ложиться ей дымчатой кошкой на грудь,
и показывать вечеру в комнату путь,
и сидеть у неё за плечами.
У меня и без этого куча забот,
только я провожу так который там? год
и, хотя она мне отдохнуть не дает,
я её полюбила такую.
Я скажу – и по комнате сны закружат,
и она будет спать, чуть неровно дыша,
и ресницы легонько во сне задрожат,
если я её вдруг поцелую.
И пока она спит, я шагну из окна –
рассказать всё, о чём попросила она,
я, вообще-то, ей так помогать не должна,
но она же мечтала об этом…
И я всем докажу, что нас надо спасти,
пусть там ей подберут поудачней пути,
только если её что-то ждёт впереди –
мне придется отправиться следом.
