А город то солнечен, то дождлив,
как-будто играет осенний блюз.
Во мне непогодой его болит
твое равнодушное «не люблю».
И тысячу сказанных раньше слов
собой отменяя и все круша,
оно так кинжально в меня вошло,
что я не могу его продышать.
Оно во мне плавится и горит.
Бессонницей рыщет в глухой ночи.
И я покидаю без боя Рим,
держа на ладонях его ключи.
Чтоб больше не помнить и не искать,
себе повторяя: Остынь! Остынь!
Следы, попадая во власть песка,
становятся частью его пустынь.
Где гулкое эхо забытых царств
бесцельно мешает коктейль времен.
/Беспамятство — лучшее из лекарств,
в котором ни образов, ни имен/.
И ты не услышишь мои шаги,
когда за спиною сгорят мосты.
Но будешь зачем-то искать в других
улыбку, движенья мои, черты…
И с кем-то встречая рассвет зари,
опять обожжешься: не то! не то!
И выпьешь вина, проклиная Рим,
и утро с пугающей пустотой.
И снова пытаясь меня забыть,
лаская наложницу неспеша,
ты вдруг осознаешь, что всех рабынь
готов обменять на один мой шаг.
Чтоб только со мной, как в былые дни,
рассвет золотой по утрам встречать.
И ты бы к коленям моим приник,
слова расскаяния в них шепча.
Но давит пустынность огромных зал,
где нет в зеркалах моего лица…
И ты о любви бы сейчас сказал,
но время не даст индульгенций, Царь.
Тигрица, с иллюзией мягких лап,
Чье сердце — ни бесам и ни богам,
Она слишком долго во мне жила,
Чтоб снова вернуться к твоим ногам…
