А под утро Город как будто тише.
И от солнца — в розовом полусне.
Мне так нужно, чтоб кто-то меня услышал,
чтобы был со мной. Был на одной волне.
То ли берег пуст… То ли я не очень
говорю на вверенном языке.
Отправляясь в плавание одиночное.
Не услышанная никем.
Океан то бесится, невменяем.
То легко на штили меняет шторм.
И меня восторгом переполняет.
Но кому он нужен, немой восторг.
Рядом плавают рыбы других содружеств,
обсуждая рыбьи свои дела.
Плавниками касаясь то сына, то мужа,
чтобы я их восторгом не увела.
Чтобы тем не казались мои секреты
интересней, значительней их диет.
Шепчут им, что на мне есть клеймо отпетой.
Что во всем Океане отпетей нет.
И в прозрачную даль уплывают чинно,
подгоняя лениво мужей хвостом.
И желают, наверное, мне пучину.
Тридевятый вал. Тридесятый шторм.
А мужья их глазами косят игриво,
как лазутчики вражеской стороны.
Только я закрываюсь поспешно гривой
пробегающей мимо большой волны.
И опять по привычке себя утешу:
«Ерунда. Ну какие мои века…»
Проплывет осьминог, как лохматый леший.
Пролетит самолетом огромный скат.
Поздний вечер туманом укроет берег.
На болотах неслышно проснется тать.
Я вернусь не спеша в свой хрущевский терем.
И дорожкою лунной пройдет черта
Между сумрачно зыбким и слишком явным,
там где ветер листвою коснется нот.
И уставшей Царевною Несмеяной
я открою навстречу ему окно.
И почудится, что не одна на свете…
Кто-то так же как я, подойдя к окну,
Незнакомый, далекий, не свят, но светел,
Так потерянно ловит мою волну…
